Когда Николай Михайлович Кравцов попал под автобус, для него все перестало быть сразу и очень быстро.
Если говорить без обиняков, он просто успел крикнуть:"А! Куда ты прешь!" - и на этом для него закончились любые диалоги.
...Свет назойливо резал глаза, только поэтому Кравцов очнулся. Больше всего его возмутило то, что он лежал на какой-то гранитной плите посредине абсолютно пустого зала. Николай Михайлович возмущенно пожал плечами, но никому до этого не оказалось ровным счетом никакого дела. Тогда он встал, обернул вокруг тела ослепительно белую простыню ("Хоть этого не пожалели, алкашня. Того и гляди, трусы пропьют с покойника!") и отправился искать справедливость.
Долго искать не пришлось.

На выходе из блистающего, нечеловеческих размеров зала, Николая Михайловича встретили ворота. Они были огромных размеров, украшенные чудовищно непропорциональной резьбой и по виду очень тяжелые. Больше всего Кравцова возмутила искусно вырезанная на воротах харя. Хотя, какая там харя? Обыкновенное лицо, средней степени упитанности, бородатое и даже почти без морщин. Кравцов долго глядел на тяжелые створки, потом откашлялся для солидности, и постучал в ворота кулаком, добавив и босой ногой.
- Кто там? Откройте немедленно! По какому праву?..
Речь была заготовлена очень длинная, но не пригодилась, потому что ворота Кравцову сию минуту открыла его собственная жена, Наталья. Усопшая почти два года назад, если кому-то интересно.
- Наташа? - обомлел Николай Михайлович, и весь как-то сразу сник.
- Иди, Коля, - прозрачно улыбнулась жена. - Предваряя твой вопрос, скажу, что мне здесь вроде как бы даже нравится. Жалоб нет.
Кравцов не возразил ни словом - слишком хорошо он знал свою Наташу, с которой в шестьдесят девятом заканчивал Высшую комсомольскую школу в Москве. Если уж сказала "хорошо" - значит, так и есть и точка. Только покрутил головой, пытаясь ослабить слишком жесткий галстук, отчего-то прилагающийся к простыне, и вошел в очередной зал. Да нет, какой там зал. Вошел Николай Михайлович Кравцов в огромное пространство, полное горним светом. Кравцов не знал слова "горний", и потому просто ошеломленно шевелил губами, пытаясь понять, откуда в таком большом помещении столько лампочек.
- Ну что, Николай Михайлович? - спросило его пространство, загремело ослепительно и ошеломляюще, раскатилось хрусталями и алмазами. То есть, спросило по-ангельски.
- В-в смысле? - ошеломленно отозвался Кравцов.
- Ай-ай, - хрустально звякнуло пространство. - Грешен ты, Николай.
Немилосердное сияние резало глаза точно высокотемпературной сваркой. Однако же, прищурившись и утирая слезы, сумел Николай Михайлович разглядеть, что огромное и пустое помещение на самом деле заполнено рядами неподвижных фигур в очень белых одеждах, и с расправленными крыльями. Фигуры с интересом глядели на Кравцова и молчали.
- Говори, Николай, - вновь прозвенело что-то. И тут Кравцов осмелел, сам не понимая, почему.
- Дозвольте... - начал он, мучительно запинаясь, и понимая, что все идет совсем не так. - Дозвольте молвить.
- Коля, - проникновенно ответила выжигающая глаза пустота, - Колян... Братуха... Да говори, как есть. Без понтов. Мы тебя знаем настолько, насколько ты даже не представляешь. До самой последней дырки в зубе.
- Точно, - это добавила пустота рядом. Свет от нее шел не менее обжигающий и яркий, но Кравцов почему-то понимал отчетливо, что говорит с ним кто-то совсем другой.
- Ну ладно, - сказал он, и огляделся. Чуть поодаль виднелось что-то, похожее на кафедру, с которой Кравцову в бытность его комсомольским вожаком пришлось говорить несчетное количество раз. - Можно я туда?
- Иди, - снисходительно разрешила пустота.
Николай Михайлович шагнул, оперся ладонями о жесткие деревянные края. Сначала он только порадовался, что ничего не изменилось, но потом вгляделся в бескрайний, колышащийся перед ним океан света, и оробел. Глотнул несколько раз из графина (и графин оказался на месте, надо же!), поправил простыню, галстук, и начал.
- При жизни я почти не курил, товарищи...
- Га-га-га! - раздался жизнерадостный смех из какого-то ряда фигур в белом. - Отличное начало!
На фигуру зашикали, и Кравцов продолжил:
- Понимая всю ответственность перед собравшимися товарищами, я хотел бы перейти к повестке заседания...
Это была его вечность, и никто с ним не спорил.